Почему вы назвали проект «Линдеманн», а не «Тэгтгрен»?
Линдеманн. Мы целый год пытались придумать название, но в конце концов сдались. Думали даже о гибриде «Линдгрен», но это было странно.
Тэгтгрен. Ха-ха, я понял, к чему ты ведешь! Ну да, это правда, что тут скрывать: его фамилия благозвучнее. Да и популярнее.
Кто из вас двоих, парни, более сумасшедший?
Т. Показывает пальцем на Линдеманна.
Л. Не-ет.
Т. Когда как. Все зависит от настроения. Иногда Тилль дает жару, иногда я.
Ваш первый альбом Skills in Pills был написан на английском языке. M & F — полностью на немецком. С чем это связано?
Л. Тогда, в 2015-м, мы хотели сделать что-то принципиально отличающееся от Rammstein. Только представь, я двадцать лет писал по-немецки, а тут глоток свежего воздуха! Другие рифмы, другая мелодика языка. Так что я полностью перестроился. В этот раз все было иначе. Мы экспериментировали с жанрами, у нас на пластинке есть и хип-хоп, и танго, и колыбельная.
Чего больше в Lindemann — веселья или серьезной работы?
Т. Конечно, все это очень серьезно. Но при этом весело. Это приключение. Мы никогда не знаем, куда песни нас приведут. И тексты, и музыка. Ни одна идея не кажется нам слишком дикой. Для нас Lindemann — это свобода самовыражения. Нас не держат границы жанров, как в Rammstein или в Pain.
Я вообще-то подписала бумагу, что нам с вами нельзя упоминать ваши другие проекты и произносить R-слово и P-слово.
Л. Что? Серьезно? Да забей ты на эти бумаги! Это все часть нашей жизни, странно притворяться, что этих групп просто не существует.
Т. Да, нам вообще наплевать.
Я обратила внимание на интересную штуку. На промофото к первому альбому вы одеты в свадебные наряды. А название второго альбома можно перевести как «Муж и жена»…
Т. Да, у нас такой настоящий фетиш! Мы и в клипах эту карту все время разыгрываем. Что поделать, если нам так хорошо вместе! (Смеется.)
А еще я заметила, что Тилль на обоих фото, к двум альбомам, в одних и тех же носках — высоких в клетку.
Л. В одних и тех же, серьезно? Давай придумаем какую-нибудь историю для читателей. Скажем, например, что это носки моего деда и я их очень люблю!
Супер!
Т. Да что там придумывать, ты же просто помешан на носках!
Л. Ну не знаю, сейчас на мне обычные черные носки. С лого Rammstein, конечно. Могу показать! (Задирает штанину.) О, а где же логотип? Да я их наизнанку надел! Торопился на интервью, все дела… Ну ничего, вернусь в номер — переодену.
Т. Нам же на съемку потом ехать!
Л. У нас вообще-то съемка завтра. Простите, у нас тут все как-то смешалось.
А почему вы вообще решили приехать в Санкт-Петербург?
Л. Мы здесь клип снимаем, на «Ленфильме». И еще договариваемся с агентствами. У нас будет тур в следующем марте, хотим выступить в Москве и здесь, в Санкт-Петербурге. Ну ладно, если честно, я просто подумал: да сколько можно сидеть в этом Берлине! И вот мы здесь.
Концерты в России — это отличная новость. Вы будете на больших площадках выступать или в небольших клубах?
Л. Нет, больше никаких маленьких клубов. Мы в прошлом году уже так приезжали, теперь хотим с размахом.
С размахом шокировать общественность? У вас в новом альбоме будет столько же провокационного контента, как и в первом?
Т. Мне кажется, у нас в обоих альбомах показатели примерно на одном уровне. Но вообще, если честно, кого-то шокировать никогда не было нашей целью.
Л. Точно! Это как-то само собой происходит, мы здесь вообще ни при чем! (Смеется.)
У вас, насколько я помню, были проблемы с концертами в 2015 году в Восточной Европе из-за тематики ваших песен. Сейчас не боитесь чего-то такого?
Л. Будут проблемы — разберемся, сейчас-то что об этом говорить… То, что мы делаем, — это искусство. Кто-то может этого не понимать, но нас это не остановит. Мы же не виноваты, что некоторые не знают значения слова «гротеск».
Что вы думаете о свободе слова в современном мире?
Л. Пф-ф, я родился в ГДР, где о таком даже и думать было крамольно. Да что я рассказываю, у вас в СССР было то же самое. А то, что мы имеем сейчас… Ну, конечно, это далеко от идеала, но и от той цензуры, которую я видел в детстве, тоже далеко. Тогда у нас не было никакой свободы самовыражения. Это во многом на меня повлияло. Когда я вырвался из клетки, я начал экспериментировать, как далеко я могу зайти, провоцировать окружающих. Это было каким-то непрекращающимся синдромом Туретта. Я кричал со сцены во все горло: «I wanna fuck!» И сам не мог поверить, что я это делаю и мне за это ничего не будет. А потом это стало моей визитной карточкой. И вот он я, до сих пор делаю то, что хочу, и на сцене, и в жизни. Так что все нормально со свободой слова, просто надо не бояться кричать погромче.
Т. А как, кстати, «громко» по-немецки?
Л. Laut heraus! (Скандирует несколько раз на манер марша.)
Т. Эх, ладно, я все равно опять забуду.
Последние годы несколько известных людей стали жертвами репутационных скандалов, причем иногда из-за одного неосторожно сказанного слова. Вы же постоянно провоцируете общественность. Не боитесь попасть в жернова оскорбления чьих-то чувств?
Л. Да я живу в репутационном скандале!
Т. Что, кстати, с тем судом в Мексике?
Л. Та еще история! Меня обвинили в жестоком обращении с детьми. Но сейчас девушка, выдвинувшая обвинение, призналась, что это была клевета. Но вообще, конечно, все было довольно жестко. В страшные времена живем. Я как подумаю про беднягу Кевина Спейси… Что там было тридцать лет назад? Кто вообще сейчас может вспомнить, что там было? А карьеру его разрушили на раз-два.
Тилль, ты из-за всех этих событий не стал опасаться фанаток? Не боишься, что однажды к тебе, как к Борису Беккеру, явится девушка и скажет: «Вот твой ребенок, познакомься!»
Л. Да у меня есть такие дети, но в чем тут проблема-то? Я люблю детей! Девушки, не бойтесь, приводите всех моих детей ко мне! Чем больше, тем лучше!
Фанаты Lindemann отличаются от фанатов Rammstein и Pain? Девушек среди них много?
Т. Я думаю, девяносто процентов — это фанаты Rammstein и Pain. Женщин, мне кажется, примерно половина.
Л. Ну конечно, это в твоих мечтах половина! Женщин, может, двадцать пять процентов. Вот кого много, так это солдат, полицейских. По крайней мере, они постоянно за автографами подходят. Женщины, мне кажется, Muse слушают. Спортсмены еще постоянно нас слушают, особенно те, кто сайклингом занимается. Видимо, потому, что музыка ритмичная.
В вашем творчестве часто затрагиваются темы насилия, жестокости и страданий. Как вы считаете, художник обязан страдать, чтобы творить? Я имею в виду — и сам страдать, и причинять боль окружающим.
Л. Я не думаю, что это обязательное условие, но мне лично это помогает. Только так я могу делать что-то настоящее, так я острее чувствую. (Чешет свежий шрам на плече.) Искусство — это своего рода терапия. Когда я чувствую, что нечто зарождается внутри меня, властное и чаще всего темное, мне нужно дать ему выход на волю, иначе оно просто сокрушит меня. Так что разрушение и саморазрушение — два кита, на которых держится мое творчество. Но каждый выбирает сам.
То есть ЗОЖ и счастливая семейная жизнь тоже возможны для творческих людей?
Л. Все мы так кончим, боюсь, — попивая смузи и экоминеральную воду с Фиджи, как все эти сраные американские рок-звезды сейчас. Но я пока, к счастью, далек от этого. Мой выбор — russkii zavtrak kazhdyi den. Vodka i pivo. (Показывает на бутылку пива на столе.)
Судя по соцсетям, у вас очень насыщенная жизнь: музыкальные проекты, театр, поэзия, путешествия. А какие-то хобби, как у простых смертных, есть?
Т. У меня три группы. Свободное время? Напомните, что это?
Л. Я обожаю Netflix. Постоянно смотрю их документальные фильмы и фильмы про животных, залипая в кресле.
А спортом занимаетесь?
Л. Я занимаюсь с тренером. Но у меня выбора нет, иначе я просто сдохну на концерте. Я же не могу простоять весь концерт, как этот доходяга с гитарой.
Т. Я бы хотел, чтобы у меня была сила воли: вот так взять яйца в кулак и заняться спортом. Да ладно, кого я обманываю? Мне и так нормально.
Фото: Jens Koch
