Старуха Шапокляк со своим хитом «Кто людям помогает, тот тратит время зря», конечно, была далека от истины. Если бы она проводила больше времени за серьезными размышлениями о жизненном пути Христа или, скажем, Будды, она была бы вынуждена признать, что хорошими делами тоже можно заслужить некоторую известность в обществе.
И все же скандальная слава добывается куда легче всякой иной — тут старушка с крысой права. Вот смотри. Тебе что-нибудь говорит имя Ипатьева Семена Кирилловича? Родившегося в 1785 году в имении под Вяткой, примерного мужа и отца, покровителя крестьян, рачительного хозяина, выстроившего на личные средства пару часовенок? Не говорит. И никому ничего не скажет. Разве что мелькнет ненадолго перед взглядом утомленного историка, перекатывающего в пыльной библиотечной тиши длиннющий список жертвователей на странноприимный дом при обители блаженной Ксении.
А вот подвиги графа Федора Толстого-Американца известны практически каждому человеку, Даже тому, кто сейчас читает эти строки и пытается сообразить, что это за Толстой такой. И как всех этих Толстых упомнить, если их тьма-тьмущая и все сплошь графы, писатели и художники?
Муза российской словесности
Нет, этот Толстой не был ни писателем, ни живописцем. Тем не менее след, оставленный им в русской литературе, можно сравнить со следом гигантского бульдозера, на котором пьяный бульдозерист решил покататься по английскому газону. Потому что нет практически ни одного мало-мальски известного литератора первой половины XIX века, который чего-нибудь про Толстого-Американца не написал бы, чаще всего — что-нибудь плохое.
Этот Толстой устроил дуэль Онегина и Ленского. Он был демоническим Сильвио из «Выстрела». Он стрелялся с Пьером Безуховым. Это про него в «Горе от ума» восторженно рассказывает Репетилов:
А голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку не чист*;
Да умный человек не может быть не плутом.
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
О нем писали Тургенев, Гоголь и Герцен. Да о нем писали так или иначе практически все, потому что нельзя было жить в одном веке с Федором Толстым и не попытаться утащить его в свою книжку. Такой материал просто не имел права пропасть.
Существует рукопись «Горе от ума», скопированная для князя Шаховского, и в ней сохранилась пометка, сделанная в этом месте рукой самого Толстого: «В картишках на руку нечист. Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола».
Начало творческого пути
Родился будущий злой гений российской словесности в 1782 году в имении под Костромой и, едва начав ходить, тут же продемонстрировал задатки самые многообещающие. Сестры и братья Феденьки, дети спокойные и тихие, с ужасом относились к большинству затей, устраиваемых им. Покидаться камнями в собак, забить до смерти кошку, разрезать новеньким перочинным ножиком живую лягушку — было для Феденьки делом вполне обычным. Воспитанию же и увещеванию дивный ребеночек поддавался слабо: к физической боли относился с равнодушным презрением, страха испытывать, казалось, не умел вовсе. Не получалось и разжалобить малютку рассказами о том, что бедным зверушкам тоже больно и страшно, — для этого личность Феденьки была устроена самым неподходящим образом. Сверстников он также дразнил, бил и мучил (впрочем, сестер и вообще девочек Федя не слишком тиранил, как-то быстро усвоив, что женщины — народ особый, играющий по другим правилам и, видимо, нужный для каких-то других целей, с чем еще предстояло разобраться).
Вся семья вздохнула с облегчением, когда Федю приняли на обучение в морской корпус. Там он прославился блестящими способностями и отвратительным поведением. Из карцеров не вылезал и в конце концов был признан для флота негодным. Все-таки для морского дела требовались люди поспокойнее и понадежнее. Зато Толстого с охотой взяли в гвардейцы Преображенского полка — здесь умели ценить лихость и безрассудство, если те были приправлены хорошей долей смелости. Гвардейцам прощалось почти любое молодечество: и пьянки, и загулы, и дуэли. Но Толстому даже этой щедрой порции свободы оказалось мало. Он гулял с такой отчаянностью, что скоро о нем заговорили в обеих столицах. Дважды его за дикие выходки переводили из элитного полка в провинциальные гарнизоны, но каждый раз быстро возвращали обратно. По слухам, начальство этих гарнизонов умоляло избавить их от Толстого, ибо тут, в глуши, совсем не найдется на него управы…
Одним из известных анекдотов той поры стал полет Толстого над Москвой. В 1803 году немецкий воздухоплаватель Гарнер привез в Россию воздушный шар, бывший тогда еще фантастической диковинкой. Во время демонстрации чудо-шара Гарнер по старой цирковой традиции предложил любому желающему составить ему компанию в полете.
— Есть ли тут смелый человек? — спросил он.
Толстой, который был в числе зрителей, естественно, тут же выскочил вперед и через несколько секунд уже устраивался в корзине. Гарнер, вовсе не чаявший обзавестись попутчиком, попытался тихо намекнуть господину офицеру, что шар не рассчитан на двоих, но граф завелся и потребовал немедленно взлетать ко всем чертям. К чертям не получилось — скорее, наоборот. Перегруженный и плохо управляемый шар зацепился за одну из московских колоколен, так что Гарнера еще несколько часов вызволяла пожарная команда. Что касается Толстого, то после остановки он сам выпрыгнул из корзины на почти отвесную стенку купола, соскользнул по ней до колокольной площадки и отправился с друзьями-гвардейцами в ресторан.
Вскоре над Толстым сгустились тучи. Поссорившись в клубе с полковником Дризеном, Федор в ярости плюнул тому на мундир. При столь явном оскорблении дуэль была неизбежна, хотя обычно драки с вышестоящими чинами в армии были совершенным табу. Дризен практически не имел шансов: Федор Толстой был одним из лучших фехтовальщиков страны, а в стрельбе вообще не имел себе равных. Полковник был тяжело ранен и вскоре скончался, а Толстого ожидало разжалование в солдаты и ссылка. Тут вмешались родные и близкие — весь клан Толстых пустился спасать своего непутевого отпрыска. Было ясно, что Феденьку срочно нужно отправить куда-нибудь подальше, пока скандал не уляжется.
К счастью, подвернулась одна весьма подходящая оказия. Так в конце 1803 года в экспедиции Крузенштерна в свите графа Резанова произошла замена: вместо молодого художника Федора Петровича Толстого на палубу фрегата «Надежда» поднялся его двоюродный брат — Федор Иванович Толстой. Разница совсем небольшая, только в отчестве.
Молодая благовоспитанная особа
Самым интригующим моментом во всей экспедиции в «Русскую Аляску» стал, бесспорно, тот факт, что официально Толстой в судовом журнале значился «молодой благовоспитанной особой, отплывающей как кавалер посольства».
Молодая благовоспитанная особа практически сразу проявила себя в полной красе. Изнывая от безделья на корабле, где все были заняты работой, Толстой принялся пить, куролесить и выкидывать всякие штуки. Например, в качестве шутки попытался устроить «захват судна пиратами» — подбивал команду переодеться пострашнее, накрасить лица ваксой и вломиться ночью в каюту капитана. Толстому сделали строгое внушение и велели не будоражить матросов. Тогда граф заскучал еще сильнее. Он устраивал скандалы с мордобоями. Громил в пьяном виде кают-компанию. На одном из островов прикупил молодую самку орангутана и поселил у себя в каюте. Устроил гулянку с дикарками-туземками, которых пригласил на корабль в количестве двухсот штук. В довершение ко всему подружился с местным шаманом и покрыл себя татуировками почти с ног до головы — белыми у Толстого остались только лицо да шея, а все остальное было в змеях, птицах и прочей языческой пакости.
Так как граф Резанов, к свите которого был приписан Толстой, не имел на того никакого влияния, сам адмирал Крузенштерн на повышенных тонах побеседовал с молодым человеком и пригрозил суровыми мерами, если тот не будет соблюдать корабельную дисциплину. В отместку за такой скучный выговор Толстой прокрался в каюту адмирала, усадил за стол, где лежал судовой журнал, орангутаниху, вручил ей банку черных чернил и потихоньку выскользнул на палубу…
Так погибло описание первых месяцев работы экспедиции (потом Крузенштерну пришлось восстанавливать его по памяти). Тут адмирал разъярился, приказал перевести Толстого на второй корабль экспедиции — «Неву», посадить там под арест и приставить к юноше судового священника — для увещевания.
Ничем хорошим это не кончилось. Граф на одной из стоянок споил отца Гедеона, украл у Крузенштерна гербовую печать и припечатал с ее помощью бороду пьяного пастыря к палубе немалой порцией сургуча. Когда же священник протрезвел и попытался встать, то Толстой принялся запугивать беднягу тем, что слом казенной печати — это преступление. Так священник пролежал под палящим солнцем полдня, пока его не нашли старшие офицеры и не освободили, для чего пришлось срезать несчастному бороду почти под корень — большой позор для лица духовного. Это оказалось последней каплей. На Алеутских островах Толстого ссадили на берег — вместе с обезьяной, небольшим запасом провианта и оружия. Никаких слез и мольбы о прощении с его стороны, естественно, не последовало. С независимым и спокойным видом он следил за отбытием корабля, словно его оставили не на острове, населенном одними людоедами, а в фешенебельном отеле.
Робинзонада графа продолжалась всего несколько месяцев, и подробности о его жизни на острове потом ходили самые чудовищные. По общему мнению выходило, что сперва, слегка сойдя с ума от одиночества, граф стал жить со своей обезьяной как с супругой, но потом, прикончив запас сухарей и вяленого мяса, вынужден был съесть мохнатую возлюбленную. От голодной смерти Толстого спасло дикое племя, которое выходило белого человека, приучило его есть человеческое мясо и отдало ему в жены дочь своего вождя.
Достоверно известно лишь, что в декабре 1804 года Толстого снял с острова корабль Русско-американской компании. Обезьяны при графе не было, зато была татуированная туземка с роскошным костяным кольцом в носу, которую Федор Иванович решительно вознамерился привезти домой в качестве законной супруги. Увы, выполнить намерение ему не удалось: красавица-алеутка, заболев от непривычной пищи и погоды, скончалась еще до прибытия корабля на Камчатку.
В Петербург Толстой в результате попал раньше прочих членов экспедиции и, дождавшись Крузенштерна, тут же явился к нему с визитом и горячо благодарил за то, что тот позволил ему «пожить такой веселой жизнью с дикарями». После этого приключения к графу навсегда приклеилась кличка «Американец».
Кошмар обеих столиц
И вот тут уже граф Толстой-Американец развернулся окончательно. Никакой скандал теперь не обходился без его деятельного участия. Открылся еще один талант Толстого, который граф отшлифовал до совершенства: он стал самым известным в России карточным шулером. При этом открыто обвинить Федора Ивановича в шулерстве было равносильно тому, чтобы подписать себе смертный приговор: за такое оскорбление противник сперва получал оплеуху, а потом – вызов. За десять лет граф стрелялся больше пятидесяти раз. Сам он лишь несколько раз получил легкие раны, зато его противников обычно увозили домой бледными и окровавленными. Умирали из них лишь некоторые, зато калеками становились почти все: больше всего Федор Иванович любил стрелять в пах. Современники Толстого говорили о его дуэльных привычках как о презренных и грязных, на что тот отвечал: «Зато и душу живую не загубил, и дураков плодить не дал». За такие подвиги на благо отечественного генофонда Толстой трижды был разжалован в солдаты и каждый раз возвращал себе офицерское звание. После третьего разжалования император Александр лично пообещал, что граф так и останется при солдатской шинели. Но обещание императору выполнить не удалось. Во время шведской кампании Толстой с несколькими однополчанами проявил исключительный героизм — во время авантюрной вылазки не дал инженерам отступавшей армии противника взорвать мост.
Вернув себе офицерство, Толстой, однако, не изменил своих привычек. Последнюю каплю терпения двора он переполнил, убив обер-церемониймейстера Нарышкина, одного из самых блестящих молодых вельмож России. При этом сохранился лишь один документ, повествующий о причине дуэли, — его составил приятель Толстого, Иван Липранди. Желающие могут ознакомиться с этим текстом, и, возможно, кто-нибудь даже сумеет понять, о чем тут идет речь.
«Играли Алексеев, Ставраков, Толстой и Нарышкин. Разбранки между ними не было, тем еще менее за ревность; в этом отношении они были антиподами. Несколько дней перед тем Толстой прострелил капитана генерального штаба Брунова, вступившегося, по сплетням, за свою сестру, о которой Толстой сказал словцо. Когда словцо это дошло до брата, то он собрал сведения, при ком оно было произнесено. Толстой подозревал, что Нарышкин, в числе будто бы других, подтвердил сказанное, и Нарышкин знал, что Толстой его подозревает в этом. Играли в бостон с прикупкой. Нарышкин потребовал туза такой-то масти. Он находился у Толстого. Отдавая его, он без всякого сердца, обыкновенным дружеским, всегдашним тоном присовокупил: тебе бы вот надо этого — относя к другого рода тузу. На другой день Толстой употреблял все средства к примирению, но Нарышкин оставался непреклонен и через несколько часов был смертельно ранен в пах».
На следующий день после дуэли Толстой был арестован и посажен в Выборгскую крепость. А спустя полгода его выпустили из крепости и выгнали из армии. Отныне ему предстояло вести частную жизнь гражданского человека. Однако началась Отечественная война, и Толстой смог снова попасть в армию.
Тут граф, правда, проявил себя менее удачливым воякой, чем во время шведской кампании. Вот как описывал военные заслуги Толстого Пушкин, выведший его под именем Зарецкого в Евгении Онегине:
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.
Заполучив в плен представителя знатнейшей в России семьи, французы радовались недолго. Рыцарское отношение к пленному графу вышло им боком. Бродивший почти свободно по лагерю Толстой принялся вести свой привычный образ жизни. В конце концов он споил, перессорил и заразил картежным азартом столько французских офицеров, что у генералов просто не осталось другого выхода…
Так Федор Толстой стал, наверное, единственным в мировой истории человеком, которого выгнали из плена за плохое поведение. Вернувшись в расположение своей части, Толстой занял место в строю, был ранен в ногу во время Бородинского сражения (отчего потом всю жизнь слегка прихрамывал), дошел до Парижа и лишь после этого уволился из армии окончательно, весь в орденах и при чине полковника.
Писатели о Толстом
Александр Герцен
Один взгляд на его лоб, покрытый кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело показывал, сколько энергии и силы было ему дано от природы. Он развил одни только буйные страсти, одни дурные наклонности, и это не удивительно; всему порочному позволяют у нас развиваться долгое время беспрепятственно, а за страсти человеческие посылают в гарнизон или в Сибирь при первом шаге. Он буйствовал, дрался, обыгрывал, уродовал людей, разорял семейства лет двадцать сряду.
Петр Вяземский
Американец и цыган
На свете нравственном загадка,
Которого как лихорадка
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай,
Которого душа есть пламень,
А ум — холодный эгоист,
Под бурей рока — твердый камень,
В волненьи страсти — легкий лист.
Лев Толстой
Помню, он подъехал на почтовых в коляске, вошел к отцу в кабинет. В это время у брата Сергея болели зубы. Он спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Помню его прекрасное лицо: бронзовое, бритое, с густыми белыми бакенбардами до углов рта и такие же белые курчавые волосы. Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека.
Толстой и Пушкин
Жизнь Толстого после этого протекала тем же руслом, что и прежде: карты, ссоры, грубые, а порой и жестокие шутки над людьми, которые ему не нравились. Например, подрядчика, который нанялся строить в его имении павильон в греческом стиле, но не удержался, деньги большей частью покрал, а выстроил исключительную мерзость, Толстой похитил. Проморив строителя несколько дней голодом у себя в подвале, он собственноручно вырвал ему передние зубы. Потом эту историю друзьям Федора Ивановича пришлось заминать почти полгода — подрядчик жаждал мщения. Хорошо еще, что власти к тому времени решили укреплять государственную вертикаль и не давать черни воли жаловаться на стоящих выше по рождению. Где-то в эти годы Толстой сперва спас, а потом чуть было не убил солнце русской поэзии — Александра Сергеевича Пушкина.
Изначально они были весьма хорошими приятелями, а ради приятелей Толстой был готов на многое (немалую часть шулерских доходов он, скажем, совершенно безвозмездно потратил на спасение от долгов своего друга Вяземского). Пушкина же в том молодежно-свободомыслящем обществе, к которому принадлежали они с Толстым, боготворили как гения и уберегали от всяких неприятностей. Что было делом не таким уж легким, так как вспыльчивостью и обидчивостью поэт почти не уступал Толстому, а вот фехтовал и стрелял намного хуже. Поэтому было принято негласное решение «светоча российской поэзии» от любых дуэлей всеми силами охранять. Однажды в карточном клубе молодой Пушкин крепко повздорил с довольно известным бретером и скандалистом. Были сказаны взаимные колкости, и поэт бросил вызов. Своим секундантом он избрал игравшего тут же Толстого. Пушкин уехал отсыпаться перед утренней встречей, договорившись, что заедет за Американцем в девять. Толстой оказался в сложном положении. Кидаться ко второму дуэлянту с рассказами про надежду отечественной словесности и хрупкую психику творческой личности — было совершенно не в его стиле. Проблему тем не менее надо было решать, так как Толстой прекрасно понимал, что назавтра в 9.30 на его попечении окажется очень мертвый поэт.
На следующий день Пушкин бледный, но решительный явился к Толстому и был шокирован тем, что его секундант в халате сидит и завтракает, явно никуда не торопясь. Но торопиться было действительно некуда: накануне Толстой нашел повод поссориться с противником Пушкина и убил того в шесть часов утра.
Но в 1820 году, когда Пушкин находился в южной ссылке, произошла неприятность. Толстой в письме своему другу Шаховскому, рассказывая последние новости, полушутливо написал: «А у нас тут намедни Пушкина высекли в участке да и сослали с глаз долой». Интеллектуал Шаховской принял шутку за чистую монету и принялся с возмущением обсуждать это позорное для страны событие в письмах знакомым. Скоро сии сведения дошли до Пушкина, который, узнав их источник, рассвирепел и тут же разразился злобной эпиграммой на Толстого.
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он, слава Богу,
Только что картежный вор.
Эпиграмма стала известна Толстому и очень ему не понравилась. Реакция не заставила себя ждать. В ответном стихотворении граф именовал Пушкина «Чушкиным» и сообщал:
Примером ты рази,
а не стихом пороки,
И вспомни, милый друг,
что у тебя есть щеки.
А это уже было равносильно прямому вызову. Несколько оставшихся месяцев ссылки Пушкин жил в страхе перед дуэлью, каждый день тренировался в стрельбе и подбадривал себя, рассказывая знакомым: «Толстому меня не убить. Он чернявый, а меня белокурый убьет, знаю. Мне ведьма напророчила». В конце концов Жуковскому и Вяземскому удалось более-менее примирить Пушкина с Американцем, но у них на всю жизнь сохранились натянутые отношения.
Толстой и женщины
Когда Федор Толстой женился, выбор его был столь же эксцентричен, как и вся биография.
Граф всегда сторонился дам из высшего общества. Они-то его находили демонически привлекательным и обладающим «животным магнетизмом», но сам он не очень умел с ними общаться. То есть иногда он оказывался в любовниках у благородных дам и порой даже убивал их мужей, тем не менее решительно не годился на роль светского любезника. Очень характерный для Федора Ивановича случай произошел, когда он гостил у семейства Ергольских. Их дочь, восемнадцатилетняя красавица Татьяна, влюбилась в брутального романтического типа и однажды рассказала ему, как она восторгается героизмом древних греков и римлян и как бы хотела жить в ту эпоху и тоже стать героиней: «Боль меня не страшит, нет, меня страшит эта скука, эта пошлость обычной жизни!» Толстой отнесся к делу серьезно и предложил девушке начать закалять характер. Он нагрел докрасна железную линейку и приложил ее к бесстрашно протянутой Таней руке… Вышел очередной скандал, семейство Ергольских отказало от дома «этому сумасшедшему», а у бедной барышни на руке остался шрам на всю жизнь.
Так что Толстой предпочитал общаться с девушками из кругов попроще. Прежде всего — с цыганками, этими гетерами Российской империи. И на одной из них, красавице и певице Авдотье Тугаевой, граф и женился. Сперва они просто были любовниками, но однажды, когда Толстому понадобилась крупная сумма на карточные долги, цыганочка для него продала все свои украшения. Граф, впечатленный этим широким жестом, тут же обвенчался с Авдотьей.
После женитьбы у Федора Ивановича пошли дети, и он счел за лучшее переехать из города в поместье. Увы, здоровый сельский воздух не пошел на пользу его семейству: дети графа болели и умирали, чаще всего во младенчестве. Сам Толстой был уверен, что это его плата за дуэли. Подсчитав, что всего на дуэлях он убил одиннадцать человек (умерших день-два спустя он в расчет не брал), Федор Иванович решил, что пришла его очередь платить по счетам. Когда умерла его одиннадцатая дочь, Сара, в своем молитвеннике рядом с датой ее смерти граф написал: «Теперь квит». И действительно, двенадцатая дочка, Прасковья, не только выжила, но и дожила до глубокой старости. Отца она обожала, гордилась всеми его приключениями, хотя и знала его уже совсем другим — добродушным, умиротворенным и заботливым отцом семейства, ведущим примерную и добропорядочную жизнь — жизнь человека, который, превратив в авантюрный роман первые сорок лет своей жизни, теперь имеет право сидеть на солнышке, спокойно любоваться на то, как в его огороде растет капуста, и получать от этого зрелища полное житейское удовлетворение.
Умер Федор Иванович Толстой в 1846 году, окруженный родными и близкими. Российская незлопамятная общественность искренне оплакивала уход этой безнравственной и яркой личности, чья лихая жизнь оказалась питательной средой для выращивания лучших цветов нашей литературы. «Нынче так уж не чудят, жилы слабоваты», — сказал впоследствии про своего дядю Лев Толстой.
