Вербальное нелегальное: как политкорректность пытается изменить мир, запрещая слова

Да, нам тоже надоела политкорректность. Но так как справиться мы, видимо, не в состоянии, то можно хотя бы ее с удовольствием поизучать.

Иногда может возникнуть ощущение, что мир вокруг сошел с ума. Человечество, видимо, слишком хорошо живет, если может тратить столько энергии на выяснение исключительно глупых вопросов: можно ли называть брюнетов брюнетами и что будет с теми, кто неправильно именует носителей отличного от светлого типа растительности на волосистой части верхнего конца телесной сущности представителя человекообразных?

Политкорректность стала главной героиней новостей, отодвинув все войны и космические открытия. Теперь куда важнее вопрос о том, как тридцать лет назад президент назвал одну тетеньку, чем подписанный этим президентом указ о начале боевых действий. И умные люди как никогда понимают справедливость поговорки «Слово — серебро, а молчание — золото».

Что же, спешим утешить, ничего кардинально нового сейчас не происходит. Все у нас тут как всегда.

Приключения нужника и компании

В конце XVIII века люди пользовались нужниками. Ну, смотря какие люди, конечно. Утонченную часть общества это грубое слово смущало, поэтому, если возникала необходимость посетить данное малоприличное помещение, говорилось «мне нужно выйти». По-французски, разумеется, говорилось (аристократы у нас на этом языке общались) — sortir. Дескать, приспичило. В результате «сор­тир» стал ничуть не более изыскан, чем нужник, и попал под табуирование.

То же самое произошло и с английским «ватерклозетом»: употребление «клозета» в речи дамы очень быстро стало совершенно недопустимым. Поэтому дамы хитрили. Они говорили, что им нужно «заглянуть в уборную». Ведь уборными изначально называли комнаты, в которых можно было привести в порядок выбившуюся прядь прически, подколоть пострадавший во время мазурки шлейф, — в общем, это было место, где занимались своим парадным убором*.

А сейчас даже артисты предпочитают именовать уборные гримерками, потому что слово пошло вразнос и вызывает смущение. После низвержения и «уборной» в бездну похабства уже стали спасаться «туалетной комнатой» — опять-таки местом, где приводят в порядок туалет. В результате нынче малограмотные школьники страшно веселятся, читая про красавиц в роскошных туалетах.

Впрочем, сейчас отношение к предмету стало попроще, поэтому срочной языковой замены «туалету» искать не пришлось. (Хотя автор этой статьи своими ушами слышал, как один вполне высокопоставленный чиновник спрашивал: «А где у вас тут тубзик?» Наверное, пытался быть деликатным.)

Захватывающая история туалетных переименований неизбежно приходит на ум, если следить за приключениями негров в речевой практике. Тут все меняется совсем стремительно.

За жалкие полвека стал нецензурным «негр», потом какое-то время пробавлялись «афроамериканцами» и «черными», а последние несколько лет стало принято вообще не выделять чернокожих в отдельную группу, и теперь всех, кто цветом хоть чуть-чуть отличается от ванилина, положено называть POC — people of color, то есть «люди цвета».

В Штатах и Европе руководителям отделов компаний, работникам СМИ и учителям с профессорами каждые полгода присылают списки «желательных и нежелательных терминов» — точные сводки, как именно сейчас прилично называть мальчиков, девочек, толстяков, инвалидов, геев и сумасшедших, чтобы не нарушить нормы политкорректности. Да и в России слова-маркеры тоже становятся причиной регулярных скандалов, банов в соцсетях и ссор.

В ноябре 2019-го, например, чуть было не был съеден и уволен кировский блогер Лев Саламатов. Поприсутствовав на одной конференции, он потом описал в своем «Фейсбуке» (запрещенная в России экстремистская организация) спикера как симпатичную, зеленоглазую, пышногрудую блондинку, а потом не понял, почему стал звездой новостей и новым знаменем токсичной маскулинности, почему таким неожиданно непристойным оказалось слово «пышногрудая», которым, казалось бы, совсем недавно было принято описывать богинь и королев.

Или, скажем, очень характерная история произошла со словом «бумер». «Бумерами» (сокращение от «беби-бумер») принято называть людей 1945–1965 годов рождения. После войны во многих странах резко выросла рождаемость, начался «беби-бум». Ну и кого тогда родили, тот, стало быть, бумер. Ничего особенного, слово как слово, даже не очень популярное. А потом на TikTok вышел ролик, где седоусый дяденька ругает современное поколение, миллениалов, которые, дескать, не хотят быть взрослыми и ответственными, а хотят, чтобы их кормили с ложечки до пенсии. Параллельно мы видим девушку, которая, кажется, увлеченно конспектирует эту выдающуюся речь, а потом она поднимает листок, и мы видим много сердечек и текст: «Окей, бумер!»

Мем стал вирусным, бумеров начали «океить» где только можно, и дошло до того, что в австралийском парламенте это позволила себе по отношению к кому-то из старших товарищей двадцатипятилетняя депутат Хлоя Суорбрик. К тому времени уже вовсю шла общественная дискуссия об отвратительном эйджизме (дискриминация по возрасту), который содержится в фразочке «Окей, бумер!», поэтому на радость всей Австралии при повторах ролика в новостях слово «бумер» оказалось запиканным. За несколько месяцев оно прошло путь от полной нейтральности до нецензурности.

Как все это теперь выглядит

Вот краткий перечень некоторых «правильных» терминов, принятых в современном англоязычном мире (список взят из пособия по английскому языку для иностранных студентов, одобренного министерством образования США).

Теоретически теперь любой журналист должен так и писать: «Утром инженер по санитарии обнаружил в мусорном ящике лицо с химическими зависимостями, обладающее пониженными привилегиями». Журналисты (по крайней мере, уважающие себя журналисты) так обычно все же не делают, поэтому их часто ругают.

Аргументы сторонников политкорректности

Человек, который настаивает на том, что инвалида ни в коем случае нельзя называть инвалидом, а нужно определять исключительно как «персону с особыми потребностями», обычно объясняет это тем, что «инвалид», дескать, стигматизирующий термин, даже, возможно, дегуманизирующий личность. Потому что вот есть люди, а есть инвалиды — вроде как и не совсем люди, получается. Поэтому правильно подчеркивать в названии, что речь идет прежде всего именно о человеке, у которого есть какие-­то особенности, но это уже дело сотое. И любой термин, который имеет хотя бы слабую негативную окраску, должен быть изъят из обращения.

Нередко ссылаются и на язык документов гитлеровской Германии, где тамошние бюрократы предпочитали называть людей «единицами», уничтожение инвалидов — «профилактикой генетического здоровья нации», а нерожденных детей узниц концлагерей — не плодами и не зародышами даже, а «продуктами зачатия». 

(Ситуацию не улучшает и то, что некоторые из этих терминов вошли в профессиональный язык во многих стратах далеко за пределами Германии: те же судмедэксперты даже в современной России используют эти кошмарные «продукты зачатия».)

Таким образом происходит так называемая «вербальная дегуманизация», которая позволяет думать о человеке не как о человеке, младенце, женщине, а как о «инвалиде», «алкоголике» «индейце» «слепом» и так далее.

А требования современной политкорректности, дескать, направлены на то, чтобы постоянно подчеркивать: в первую очередь это человек, человек, человек, а какой он нации, пола или физического состояния — не так важно. Нужно отделить человека от его признаков и не пытаться описывать его с их помощью.

Почему эти аргументы не работают

Как ни странно, но именно термины политкорректного языка весьма смахивают на то самое германское бюрократическое наречие, о котором мы говорили. Да, в английском языке «дворник Джонни» тоже звучит куда сердечнее и человечнее, чем «гигиенист окружающей среды Д. Смит». И периодически всплывает тот или иной крик души: «Да, я — слепой, китаец, еврей и диабетик! Прекратите меня унижать, избегая этого слова! Нет ничего плохо в том, чтобы быть слепым индейцем!»

А вот цитата Любови Коробовой, менеджера центра «Антон тут рядом»: «Мы как фонд говорим не „аутист“, а „человек с аутизмом“. Однако некоторым людям с аутизмом не нравится эта формулировка, а нравится, когда их называют „аутистами“. В этой ситуации стоит, наверное, учитывать, что люди с данным диагнозом могут иметь свои предпочтения».

Кроме того, следует помнить историю нужника. Называть его можно было как угодно, хоть «розовым кустом», но так как суть его при этом не менялась, то всякий термин в конце концов занимал свое место на шкале приличий — в самой нижней ее части.

Можно придумывать любые позывные для детей с синдромом Дауна (упаси бог, не «даунят»! Чур нас, чур!), хоть «солнечные», хоть «сверхособенные», но это не изменит их диагноза. И слово «солнечный» в качестве оскорбления встречается уже сейчас: «Ты что, совсем солнечный, блин, ребенок, что ли?»

Политкорректность уже столкнулась с этими вызовами, поэтому чехарда переименований переименованного идет не первое десятилетие. Тех же инвалидов и чернокожих как только не называли!

Так что в конечном счете политкоррект­ность добивается лишь одной цели, зато делает это блистательно. Она вызывает невроз, связанный со страхом сказать что-нибудь не то.

Люди с этим неврозом могут вообще отказываться от публичных и даже частных высказываний и записей. Они могут срываться в ярости на того, кто нарушил какой-то из полит­корректных постулатов. А еще очень часто люди с этим неврозом спасаются тем, что с наслаждением нарушают навязанные им табу и пишут в Сети такие смачные комментарии, что все расисты, сексисты и колониалисты прошлого крутятся в гробах от черной зависти.

Неудивительно, что большинство сайтов изданий и официальных организаций предпочитают отключать у себя комментарии. Но иногда они забывают делать это на своих страничках в соцсетях, и тогда любо-дорого бывает посмотреть, что происходит, например, под скорбной новостью BBC о том, что консервативные шовинисты-продюсеры отказываются приглашать на роль Джеймса Бонда женщину.

Читая эти живые, сочные комментарии, удивительно ясно понимаешь, что в реальности политкорректность далеко не столь огромна и всесильна, как может показаться.

Ничто не ново под луной

Тем, кто пьет валерьянку и размышляет, как бы половчее переселиться на Сатурн, подальше от нового, дивного, политически корректного мира, хочется напомнить, что табуирование слов и тем — вовсе не новейшее изобретение.

На протяжении всей истории угодить в неприятности за слово было не сложнее, чем за дело. И каждой эпохе соответствовала своя политкорректность. Если мы позавидуем, например, славным писателям XIX века, которые могли писать что угодно про женщин, негров и глухих, то стоит вспомнить, что зато они не могли писать много чего другого. К тому самому XIX веку пуританское отношение к вопросам телесности окончательно вытеснило средневековый подход (при котором телесность была, конечно, греховной, соблазнительной и дьявольской, но никто не пытался притвориться, что ее вообще нет).

А вот в XIX веке европейскую цивилизацию накрыла эпидемия благопристойности пуританского толка. Никакого о том, что происходит в постели, кроме самых общих намеков на всякие туманные обстоятельства, — это еще ладно. Но в мире тогдашней политкорректности помимо постели не существовало множества других вещей. У персонажей совершенно точно были головы, у мужских даже теоретически могли иметься ноги, в то время как у персонажей женских эта деталь была под вопросом (во всяком случае в литературе, которую допускали для семейного и школьного чтения). Но ягодиц не было вообще и ни у кого.

Можно было написать, что дама села. Можно было даже указать, что она села, допустим, в кресло. Но той части тела, которой она в кресле сидела, у нее точно не было. Упоминание нижнего белья было практически невозможным, даже слово «штаны» самые политически корректные писатели XIX века использовать опасались, предпочитая пользоваться термином «невыразимые», потому что бог с ней, цензурой, но саму публику нельзя смущать и шокировать, а она при виде штанов расстраивается (хотя и не так сильно, как при виде их отсутствия).

Как выкручивались писатели? Да и не только писатели, а вообще люди? Ведь им нужно было ходить, сидеть, покупать штаны и хотя бы изредка размножаться. Ну, как-то выкручивались. По большей части молча. Им было сложнее, чем нам сейчас, но они справлялись.

Так что нет, современные требования политкорректности — это еще вполне терпимые погодные условия. Тем более что и они постепенно исчезнут, как исчез ужас перед штанами и ногами. Наши внуки, вероятнее всего, будут шокироваться и ужасаться другим вещам — может, еще более смешным, чем мы.

_{Фото: Getty Images, Shutterstock / Fotodom.ru}