Страдательный залог успеха: почему стало модно быть несчастным и обиженным

В 2018 году профессор социологии Калифорнийского университета Брэдли Кэмпбелл и профессор социологии Университета Западной Вирджинии Джейсон Мэннинг выпустили в свет очень интересную книгу с длинным названием «Возвышение культуры жертвы: мини-агрессии, безопасные пространства и новые культурные войны». Знаменитые профессора, прозванные прессой «пророками современности», выступили со следующими утверждениями.

■ Человечество за свою историю переживало несколько смен глобальной культуры.

■ Культуру чести сменила культура достоинства, а ныне последняя поспешно уступает место на сцене культуре жертвы.

■ Культура жертвы — это кошмар что такое, и, наверное, нужно что-то делать, потому что ни к чему хорошему она не приведет.

Большая часть книги посвящена описанию «культуры жертвы» — с примерами, исследованиями и размышлениями о причинах ее успешности. Кэмпбелл и Мэннинг видят в этом историческую последовательность.

Данная статья вовсе не краткий пересказ содержимого книги, а, скорее, рассуждение на заданную ею тему. Потому что там, например, есть места, в которых с уважаемыми профессорами можно и поспорить. Например, с их хронологией. Итак.

Культура чести 

Это атрибут родоплеменной и феодальной систем, возникший в те времена, когда человек по большому счету сам был полицейский, судья и палач ближнему своему. Тебя оскорбили — ты отхлестал кнутом. У тебя украли осла — ты принял самые энергичные меры к тому, чтобы подобного больше не повторялось. Ну хорошо, не ты сам, а твоя семья, твой род, твой клан. Это была крайне успешная политика в тех исторических условиях. 

Клан делал все, чтобы окружающие знали: с его членами, имуществом, женщинами и рабами лучше не связываться. Тебе нужно что-то от клана — договаривайся, оказывая максимум уважения. Никакого равенства не предусмотрено, у представителей сильных кланов — привилегии, а все остальные ищут себе кланы для защиты. Совсем беспредельничать членам даже очень успешных кланов, впрочем, тоже не стоит.

На всякую хитрую шпагу найдется свой арбалет с болтом. Если очень допечь окружающих, они вполне способны объединиться и вырезать всех Макферсонов в окрестностях. Поэтому возникала весьма сложная паутина тонких договоренностей, ритуалов, правил и порядков, следование которым, в общем, было делом чести.

Современному человеку понять, что такое эта самая «честь», довольно сложно, тем более что нормы менялись от эпохи к эпохе и от народа к народу. Но основной принцип сохранялся: оскорбление должно быть сурово наказано. Если тебе непочтительно хмыкнули в спину, это вполне достаточный повод для дуэли, потому что жизнь — ничто, а честь и доблесть — все. Кланам это было выгодно: безрассудный и, казалось бы, бессмысленный героизм их членов был гарантией безопасности всего клана. И, конечно, война как основной источник ресурсов была питательной средой для культуры чести: обильное деторождение быстро затянет демографические дыры, а вот замки, луга и виноградники — вечная ценность.

Поэтому, читая сейчас даже не очень древние романы и новеллы, мы не можем понять, почему там благороднейшими и достойнейшими мужами часто именуют откровенных садистов, убийц, насильников и грабителей и почему честь дона Диего страдает от того, что его попрекнули неуплатой карточного долга, но эта же самая честь совершенно не страдает от того, что для уплаты этого долга дон Диего с сотоварищи захватил корабль с купцами и перерезал всем мужчинам глотки, а женщин, изнасиловав, продал в рабство туркам.

Бесконечная истерия, экзальтация, агрессия — явные приметы культуры чести. Религиозный, любовный, мстительный фанатизм — это пример для подражания, осмотрительность почитается за трусость, а доброта и жертвенность могут принимать совершенно чудовищные формы — например, в виде массового само­убийства или принесения в жертву собственных детей. Вспомним, что библейский Лот, стараясь защитить гостей-мужчин в своем доме, предложил толпе для сексуальных утех собственных малолетних дочерей. И несколько тысячелетий этот поступок рассматривался как свидетельство его добродетели и праведности.

Культура достоинства

Этот вид культуры был необходим совершенно другому типу общества — буржуазному и индустриальному. Человечество перестало быть кучками людей, оберегавших свои священные рощи, свои поля и своих коров, а стало извлекать из небытия все новые и новые блага, невероятно поднимая уровень жизни. По жилам планеты потекли животворящие финансовые потоки, вздрогнули конвейерные ленты, а гроссбухи стали важнее священных книг.

В этом новом мире никому не нужен был кассир, убивающий клиента за недостаточно низкий поклон, или инженер, способный за день провести четыре дуэли, и даже в военном деле личная отвага стала куда менее значимой вещью, чем хорошее знание баллистики и умение ловко управляться с шифрограммами. Стали цениться надежность, образованность, рациональность и умение сдерживать свои эмоции. Да, понятие «честь» сохранилось, но теперь это была уже честь банкира и промышленника, а не честь головореза.

Ложь, кража, разврат — худшие грехи культуры достоинства. Умение контролировать свои эмоции, всегда и во всем вести себя достойно, даже находясь в отчаянном положении, — вот что вызывало восторг и уважение. Все достижимо, если как следует подумать, если, сжав зубы, выполнять свой долг, знать свое место, уважать закон и избегать любых скандалов.

Респектабельность — это честь банкира и промышленника, который работает на доверии окружающих, это главный его капитал. Деньги — энергия, которой буржуа изменяли мир, — стали важнее родовитости, а надежность и самодисциплина — куда важнее храбрости.

Культура жертвы

Кэмпбелл и Мэннинг полагают, что, продолжая существовать в традициях культуры достоинства, современные поколения, однако, уже готовы совершить переход к следующей из культур — культуре жертвы. Ее возникновению поспособствовало много факторов — например, идеи коммунизма и социализма с их представлениями о равенстве всех людей и порочности любых привилегий.

Важную роль сыграл и Интернет, давший право голоса доселе молчавшим низам общества. Но прежде всего своим появлением культура жертвы обязана чрезвычайно развитым государственным и общественным надзирающим структурам. Сегодня человек лишен права на любую форму насилия, оно полностью передано в руки государства.

Максимальное сокращение личных свобод в современном мире подводит нас куда ближе к таким оазисам тоталитаризма, как древние мезоамериканские культуры и феодальная Корея (но, кстати, даже там ты не обязан был пристегиваться, садясь на осла, или получать разрешение покрасить окна в белый цвет, да и выпить чашечку чего-нибудь бодрящего в шестнадцать лет имел право).

Уровень контроля за современным человеком дорос в последние десятилетия до беспрецедентных показателей: твоя семья, твой карман, твои письма, твой банковский счет — все подлежит надзору. И культура жертвы стала наиболее выигрышной стратегией в такой ситуации. Раз от тебя ничего не зависит как от сильной, самодостаточной единицы — жалуйся! Если все решают некие условные «старшие», нужно стать «младшим» и яростно хлюпать носом.

Что бы ни случилось, главное — успеть объявить себя жертвой. И желательно принадлежать при этом к тем самым угнетенным слоям населения. Никаких сроков давности нет, никаких доказательств не требуется, если ты встанешь и скажешь: «Я страдаю! И вот человек, из-за которого я страдаю!»

Кэмпбелл и Мэннинг приводят в пример статью из журнала Babe, в которой некая дама рассказывает о худшей ночи в ее жизни — свидании с комиком Азизом Ансари. После этой статьи с Ансари стали разрывать контракты. В этой статье его не обвиняют ни в насилии, ни в грубости, ни в жестокости, просто девушке свидание не понравилось. Азиз, по ее словам, не читал ее невербальные сигналы и делал все не то и не так, да и вообще был холоден и неприятен. А она теперь страдает, бедняжка. И ябедничает.

Да, быть громкой и плачущей жертвой — это во многом детское поведение. Но именно на положении опекаемых детей сейчас и находится большинство взрослых мужчин и женщин тех стран, которые мы называем странами первого мира.

«Никто не знает боль мою…»

Немалую часть своего труда Кэмпбелл и Мэннинг посвятили приметам культуры жертвы в сегодняшнем мире. Больше всего их, как ученых, волнует то, что она мощно затрагивает и академический мир — мир университетов, лабораторий и кампусов, где приобретает совсем уж комические черты.

Там преподаватели каждый месяц получают список нежелательных слов и выражений, могущих обидеть студентов по признаку расы, пола, религии и сексуальных предпочтений. Администрации отказываются давать добро на выступления спикеров «правой или консервативной» направленности, а из списков литературы вымарываются тексты, не соответствующие нынешней левой идеологии, сколь бы значимыми они ни были для науки.

Историю можно изучать лишь с реверансами, какими гадами были все эти ваши колумбы и вообще белые, а тем более мужчины. Основателя биологической систематики Карла Линнея требуют не упоминать в учебниках, так как некоторые его высказывания сегодня выглядят расистскими.

Преподаватели уже боятся общаться со студентами без открытых дверей, без свидетелей, записей и протоколов, потому что им совершенно не улыбается пойти под суд, а то и в тюрьму за оскорбление, харассмент, дискриминацию или микроагрессию, при том что оскорбляться сегодняшние жертвы умеют на таком пустом месте, что и представители культуры чести тут бы спасовали.

«Мы можем также сфокусироваться на эпицентре культуры жертвы — на наших колледжах и университетах. Знаем ли мы, сколько средств налогоплательщиков в государственных университетах уходит администрации, а не тратится на процесс обучения? Знаем ли мы, сколько из этих денег тратится на защиту от обидной речи, от распространения микроагрессии и на всякие тренинги против предвзятости?

Если мы смогли бы урезать университетскую бюрократию, в особенности ту бюрократию, которая занимается поисками «оскорбительных речей» и «оскорбительных картинок», мы бы сильно урезали культуру жертвы, которая находится на иждивении у администраций. Это уменьшило бы стимулы получения статуса жертвы и увеличило бы стимулы нахождения альтернативных путей решения проблем».

Самая важная мысль в книге состоит в том, что культуру жертвы нельзя считать прогрессом. Авторы полагают, что те, кто говорит: «Да, нам это все не нравится, но это нормально, что старое поколение с трудом понимает новое и перспективное», — находятся в плену заблуждения. Оно вызвано тем, что предыдущая трансформация — замена «чести» на «достоинство» — действительно привела к потрясающим достижениям во всех областях человеческого существования.

Благодаря этому мы видим историю (по крайней мере, историю последних веков) как непрерывное изменение от простого к сложному и от плохого к хорошему. Кэмпбелл и Мэннинг же, наоборот, бьют во все колокола, предупреждая: господа, это регресс! Насильственное выравнивание общества никогда не приводило ни к чему хорошему, истребление привилегий, лишение свобод в обмен на условную безопасность, отказ от истины в угоду идеологии — это очень древние и очень опасные тенденции, и культура жертвы по сути и по форме куда ближе к культуре чести, чем к культуре достоинства.

Но надо сказать, что культура жертвы в минувшие времена тоже цвела пышным цветом, и вот этот момент Кэмпбелл и Мэннинг упускают.

В их стройной хронологии несколько затерт тот факт, что все три культуры всегда так или иначе присутствовали в социуме, просто одна превалировала над другими. Рыдать в средневековом суде, рассказывая о своих несчастьях, и валяться в ногах у сюзерена, вымаливая кары обидчикам, — было вполне обычным поведением слабых, часто оказывавшимся крайне вы­игрышным.

Все христианство построено на культуре жертвы, а списки страданий особо несчастных жертв называются житиями святых мучеников. И в то же время в наше время культура чести распрекрасно главенствует на половине земного шара, причем не только среди каких-нибудь бедуинов Иордании, но и среди, допустим, подростков из Милуоки или из-под Воронежа, которые легко вызывают друг друга на смертный бой за неверное слово.

Причина в том, что и культуре чести, и культуре жертвы легко распространиться почти в любой среде: они весьма удобны для психики и мало чего требуют. Истерить и оскорбляться преотлично умеют даже птички и собачки. А вот культура достоинства — это куда более сложная конструкция, требующая специ­фической среды, особого воспитания, серьезной внутренней дисциплины и, главное, наличия у людей немалого количества свобод и возможности эти свободы реализовывать.