Публикуем главу из книги «Ты труп, приятель» издательства «Комсомольская правда». Автор Джуди Мелинек, сертифицированный судебный патологоанатом, делится историями из своей работы, иногда захватывающими, иногда шокирующими, иногда детективными.
- Источник:
- Shutterstock
«Я вовсе не отвратительная личность. На самом деле я бесхитростный, солнечный оптимист. Когда я начала тренироваться на судмедэксперта, Ти Джей (муж главной героини. — Прим. ред.) волновался, что моя новая работа изменит мой взгляд на мир. Он боялся, что после нескольких месяцев лекций о бесчисленных способах, которыми умирают жители Нью-Йорка, он и я начнем нервно высматривать падающие на наши головы оконные кондиционеры. Может быть, мы будем объезжать с коляской Дэнни (сын главной героини. — Прим. ред.) тротуарные решетки вместо того, чтобы проехаться по ним.
Он был уверен, что ноги нашей не будет в смертоносном Центральном парке. «Ты собираешься превратить меня в одного из тех сумасшедших, что выходят из дома в хирургической маске и перчатках», — объявил он во время паники из-за вируса Западного Нила.
Мой опыт возымел противоположный эффект. Он освободил меня и, в конце концов, моего мужа от страха перед шестичасовыми новостями. Как только я стала наблюдать смерть, то обнаружила, что почти каждая неожиданная гибель, которую я исследовала, была либо результатом чего-то опасно обыденного, либо чего-то предсказуемо опасного.
Так что не зевайте по сторонам, когда переходите улицу. Пристегивайтесь сидя за рулем. Еще лучше — бросьте авто и позанимайтесь физическими упражнениями. Следите за своим весом. Если вы курите, бросьте прямо сейчас. Если вы не курите, то даже не начинайте. Оружие проделывает дырки в людях. Наркотики — это плохо. Помните, на платформе метро проведена желтая линия? На это есть причина. Оставаться живым — это значит в основном придерживаться здравого смысла.
В основном. Как я также узнала в Управлении главного судмедэксперта Нью-Йорка, иногда не выявленные анатомические дефекты вынуждают в остальном здоровых людей падать замертво. Возникают болезни, вероятность умереть от которых — один шанс на миллион, а в Нью-Йорке проживают восемь миллионов человек. Попадаются открытые канализационные люки. Шальные пули. Иногда падают строительные краны.
«Я не понимаю, как ты можешь этим заниматься», — иногда говорят мне друзья, даже коллеги-врачи. Но все врачи учатся объективировать своих пациентов до известного предела. Вы должны подавить свои эмоциональные реакции или не сможете выполнять свою работу. В некотором смысле это легче для меня, потому что мертвое тело — это действительно объект, а никакой уже не человек. Что еще более важно, мертвое тело — не единственный мой пациент. Выжившие — вот кто действительно важен. Я на них тоже работаю.
Изначально я не собиралась становиться судебно-медицинским экспертом. Вы ведь не скажете себе во втором классе: «Когда я вырасту, я буду резать мертвых людей». Это не то, что, по вашему мнению, должен делать врач. Врач должен лечить людей. Мой папа был таким врачом. Он был начальником отделения неотложной психиатрии медицинского центра имени Якоби в Бронксе. Мой отец привил мне восхищение работой человеческого тела. Он сохранил все учебники для медицинской школы и, когда я начинала задавать вопросы, доставал эти тома с высоких полок, чтобы мы могли вместе изучать анатомические рисунки. Книги были картами путешественников, и он с такой легкостью двигался по ним, с такой уверенностью и энтузиазмом, что я думала, будь я врачом, мы могли бы вместе с ним путешествовать по этим морям. Такой случай мне не представился. Мой отец [cовершил Роскомнадзор] в возрасте тридцати восьми лет. Мне было тринадцать.
На похоронах ко мне все время подходили какие-то люди и говорили одно и то же: «Мне так жаль». Я ненавидела это. И мое онемение сменилось гневом. Все, что я могла сказать: «Почему вы говорите, что сожалеете? Это не ваша вина!» Это была исключительно его вина. Мой отец был психиатром и очень хорошо понимал, что и с профессиональной точки зрения, и личной он должен был обратиться за помощью. Он знал протокол; он задавал своим пациентам три диагностических вопроса — нас всех учат в медицинской школе задавать эти вопросы, если мы считаем, что у кого-то есть суицидальные идеи.
Во-первых: «Хотите ли вы пораниться или убить себя?» Если ответ «да», то вы должны спросить: «У вас есть план?» Если пациент снова ответит «да», последний вопрос: «Что это за план?»
Если у вашего пациента есть убедительный план самоубийства, он или она должны быть госпитализированы. Мой отец планировал [совершить Роскомнадзор], этот акт требует значительной решимости. После того как ему удалось воплотить этот план, я много лет злились на него за то, что он предал себя и бросил меня.
Теперь, когда я говорю родственникам и близким самоубийцы, что очень ясно понимаю, через что они проходят и почему, они мне верят. Многие говорили мне, что это помогает им смириться с трагедией. На протяжении многих лет некоторые из членов этих семей продолжали звонить мне, врачу, который говорил с ними по телефону в худший день в их жизни, чтобы вовлечь меня в празднование выпускных, свадеб, рождения очередных внуков. Более всего вы скучаете по человеку, которого отняли у вас, когда вы испытываете величайшую радость. Эти звонки, благодарственные открытки, объявления о рождении, эти восклицательные знаки, эти морщинистые новорожденные, новая жизнь — это самая благодарная часть моей работы. Мой личный опыт столкновения со смертью не побудил меня выбрать профессию, столь глубоко в нее погруженную. Самоубийство моего отца усилило мою тягу к жизни — праздновать ее, цепляться за нее. К карьере, связанной со вскрытиями, я пришла окольным путем.
По окончании медицинской школы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в 1996 году я хотела стать хирургом и поступила в хирургическую резидентуру в больнице в Бостоне. Говорили, что стажерам-хирургам там приходится нелегко, но все старшие резиденты заговорщически уверяли меня, что итог перевесит краткосрочные затраты. «Вы работаете как собака в течение пяти лет. Это надо выдержать. Когда вы закончите и станете лечащим врачом, значит, вы сделали это. График нормальный, вы спасаете жизни день напролет и зарабатываете много денег, делая эту работу». Я купилась на это.
Вскоре я начала замечать, что в кабинетах многих хирургов в углу стояла раскладушка. «Кто будет держать кровать в своем кабинете? Тот, у кого никогда нет времени пойти домой и поспать, вот кто», — объяснила медсестра с большим трудовым стажем. Моя рабочая неделя началась в четыре тридцать утра в понедельник и закончилась в пять тридцать вечера во вторник. 36-часовая смена. За ней последовала 24-часовая смена, затем еще 36-часовая, закончилась неделя 12-часовой сменой. Каждые две недели у меня был один полноценный выходной. Это был стандартный 108-часовой график работы. Иногда было хуже. Несколько раз я держала скальпель 60 часов подряд, прерываясь только на короткий сон. У меня набралось несколько 130-часовых рабочих недель.
Ти Джей начал закупать много яиц, красного мяса, протеиновых коктейлей, коробок с высококалорийными снеками, которые он мог засунуть в карманы моей лабораторной спецодежды. Он должен был впихнуть в меня как можно больше топлива во время завтрака, проходившего в предрассветном мраке, и вечером, когда я падала на стул у обеденного стола, не сняв свой грязный хирургический костюм. Во время пятнадцатиминутной дороги домой я часто начинала дремать на красном сигнале светофора. «Я просто закрою глаза на минуту», — и просыпалась от того, что парень позади вовсю сигналил, а на светофоре уже горел зеленый свет.
