Твои дебютные фильмы приходилось отстаивать с мордобоем?
Году в восемьдесят шестом я сделал смешное и искреннее кино «Кто вы такой?», которое сейчас назвали бы андеграундным. Искренность тогда не приветствовалась, официальные органы отреагировали болезненно, но в условиях ранней перестройки запретить уже боялись. Все, что они смогли придумать, — это не пустить меня ни на один международный фестиваль и натравить ВЛКСМ. Мне устроили суд Линча. Собрались комсомольские активисты, которые несли пургу. Меня обвинили, что я все перевираю и очерняю, и усмотрели там даже намеки на гомосексуализм.
Какие такие намеки?
По сюжету герои попали в отделение милиции. Туда приехал автобус с гастролирующими артистами, и они устроили легкую вакханалию: кому-то нужно было размять ножки после долгой дороги, кому-то поесть, кому-то привести себя в порядок… Потом отправились дальше. Приехал начальник и нашел губную помаду. Схватил ее: «Что вы устроили?» И эти комсомольцы допрашивали меня, что означает эта помада в руках милиционера. Лишь спустя несколько минут скандала я понял, что они имеют в виду, будто я намекаю на гомосексуальность милиционера. У меня и в мыслях такого не было! На воре шапка горит…
Как ты переехал в Москву в начале девяностых?
Пока я три дня ехал в поезде, случилась знаменитая денежная реформа. Для союзных республик отменили деньги, выпущенные до 1992 года. Когда я открыл кошелек в Москве, то понял, что остался без копейки. Месяц скитался по знакомым. Вдобавок заболел, жить негде и жрать нечего. Так обычно бывает: всё вместе. Но друзья помогли мне заказом на рекламу, и у меня появились деньги на обратную дорогу — ведь в Ташкенте я ставил спектакль, там ждали моего возвращения. Но следом за первой рекламой предложили снять вторую. Не успел я ее закончить — тут же третью, самую дорогую на тот момент, Мосбанка.
Тогда вообще было удивительное время: по ТВ рекламировали пюре быстрого приготовления поочередно с финансовыми структурами.
Да, странные были времена. Так я стал учиться работать на масштабных проектах с большими бюджетами. Реклама вообще много для меня сделала. Окончив институт, я, как киношник, многих вещей не понимал, а конкретно — точности постановки и выполнения задачи. Этому в институтах не учили и, боюсь, до сих пор не учат. Весь этот переломный год — и зиму, и лето — я проходил в одних кроссовках и плаще, в которых приехал из Ташкента. А потом была «Кинопанорама», которая шла в прайм-тайм, в одиннадцать вечера, и после двух выпусков моего производства о ней стали говорить как о свежем явлении на телевидении. И тогда Костя Эрнст позвал меня снимать «Старые песни о главном».
Круто! А выходцу из Средней Азии каково было по Москве передвигаться?
Бывало, что и задерживали, и обыскивали, но это быстро закончилось.
С первым внедорожником?
Нет. Я стал с ними разговаривать. Милиционеры терпеть не могут, когда с ними быкуют, а я говорил: «Понимаю, безопасность. Раз надо, значит, надо». И они понимали, что я не их клиент, и отвязывались. Но, в принципе, меня до сих пор воспринимают как неродного.
Это правда, что в те времена бандиты активно участвовали в кинопроизводстве?
Наш бизнес таков, что бандиты не могут в нем существовать. Он построен на любви, на уважении к личности, заставить ее работать под пистолетом нельзя, ведь это творчество. Поэтому бандиты очень быстро кончились. Мне кто-то из актеров рассказывал, что один бандит с деньгами решил побыть режиссером в проекте, где принимал участие Михаил Козаков. Бандит на площадке говорит актеру: «Садись в кадр и разговаривай!» Козаков возразил, что в таком эмоциональном состоянии герой не может говорить сидя. Бандит: «Или ты сейчас сядешь, или я тебе бошку размозжу!» Козаков: «Я все понял!» И артистам: «Быстро-быстро садимся и проговариваем текст всего фильма, чтобы его сняли за два дня!» Понятно, что это кино в итоге так никогда и не вышло.
Тарантино недавно на пресс-конференции обвинили в недостатке женских реплик. Как ты относишься к тренду на феминизм в кино?
Я считаю, что мы — страна окончательно проигравшего феминизма. Бесконечные войны начиная с Российской империи, репрессии и прочие катаклизмы выкосили мужское население. Поэтому огромное количество женщин брали на себя мужские функции, их загоняли к станку и плугу. И я не знаю ни одной женщины в зрелом возрасте, которая была бы рада, если бы ей сказали: «Теперь ты равноправный член общества, теперь давай сама. Пальто тебе никто подавать не будет, цветы на Восьмое марта не подарят. И вообще, паши как лошадь». Более того, в юности я ухаживал за одной девушкой, которая как-то сказала: «У меня такое плохое настроение сегодня…» «Что случилось?» — спрашиваю. «Я так красиво оделась, накрасилась — и мне никто комплимента не сделал, даже за попу никто не ущипнул в трамвае!» Она это воспринимала с обидой. Нам осуждать или поощрять западных феминисток невозможно: они живут в другой парадигме!
А как ты воспринял новость о черной Русалочке, от которой у всей страны бомбит?
Мне легко на эту тему говорить, потому что я сам не белый. Лично мне, с одной стороны, странно, что Русалочка должна быть черная, потому что есть архетип и есть сказка, придуманная в Европе. А с другой стороны, почему нет? Я всегда считал, что интерпретировать классику — хорошо, если ты умеешь это делать. Но мне бы такая идея в голову не пришла.
К слову, об интерпретации. Твой новый фильм «Вратарь Галактики» чем вдохновлен?
Фантастика всегда будоражила мое воображение. Сначала книжная, а теперь, с развитием компьютерной графики, — киношная. «Человек-амфибия», «Звездные войны», «Стражи Галактики», «Галактический футбол» и даже «Алита: Боевой ангел», которую мы, конечно, не могли видеть, пока делали «Вратаря». Главное, что меня вдохновляло, — это то, что можно совместить войну, стрелялки, любовь и состязания. Привлечь и мальчишеский, и девчачий интерес.
«Вратарь Галактики» снят при поддержке государства, а только что Сокуров объявил, что его фонд закрывается из-за действий государства. Почему так?
К сожалению, не знаком с подробностями. И очень сожалею по поводу детища Сокурова. Но отечественному артхаусу в целом грех жаловаться на сложившееся положение в индустрии. Наши режиссеры приезжают на фестивали и показывают фильмы за 3–5 миллионов долларов, что несусветно гигантские деньги для кино, которое посмотрят три с половиной тысячи человек. Никто, повторяю, никто в мире себе такого не позволяет на государственном уровне. Да, существуют гранты в разных странах, но не такие масштабные и системные, как у нас. А вред, который приносит авторское кино всей индустрии, — гигантский! Потому что СМИ в основном пишут про победившие в Голландии и Венеции фильмы, а это, как правило, кино о том, как все плохо и что все умрем. Молодые люди думают, что это и есть настоящее кино. Мы полностью потеряли коммуникацию с аудиторией еще за несколько лет до перестройки, и лишь с «Ночного дозора» она начинает восстанавливаться, то есть последние пятнадцать лет. Новейшую историю нашего кино можно вести с фильма «72 метра», к которому я тоже имел отношение. Раньше фильмы собирали в прокате по 100–200 тысяч, а «72 метра» собрал гигантскую кассу! У этой картины понятный сюжет о подлодке по рассказу Покровского. Потом появился «Дозор», потом — «Гамбит», потом — «Девятая рота». Мы стали изучать, насколько сами способны понять нашу аудиторию. Она растет и умнеет, и мы уже конкурируем с Голливудом за внимание зрителя.
Судя по всему, кино патриотическое?
Там наши пацаны спасают вселенную, и если это патриотизм, то да! Это была моя установка. Все привыкли, что мир спасают американские парни, а когда наши — тут начинается когнитивный диссонанс: «Как так?! Это вот с моего двора парень может спасти мир?» А почему нет?
Планируется ли «Вратарь Галактики — 2»?
Я всегда готов начать работу над продолжением, но это чудовищно сложная работа. Гениально сказал на встрече с компьютерщиками мой друг и коллега Арман Яхин, занимающийся у нас компьютерной графикой: «Представьте себе матрешку, но только каждый раз, как вы эту матрешку откроете, следующая будет еще больше. И больше, и больше…»
Был ли какой-то компромисс, художественная идея, от которой пришлось с болью отказаться?
Знаешь, после окончания съемок могу сказать, что мы не просрали ничего.
