Ирина Родионова: «Мне кажется неискренним писать только позитивную прозу»

Насколько мы знаем, ты не только писатель, но еще и психолог, и педагог. А кем ты сама ощущаешь себя в первую очередь? Вот, когда представляешься, как ты говоришь? «Ирина Родионова…»

Сейчас я представляюсь «мама в декрете». До этого я успела поработать и журналистом, и детским психологом в частном центре, и педагогом, учителем русского языка. Я многое пробую, мне интересно получать новый опыт и переплавлять его в творчество. Вообще, меня очень привлекает психология, и мне хотелось бы не только писать о ней, но и заниматься на практике, работать с человеческими душами.

Насколько серьезно ты вообще сама относишься к писательскому делу?

Я пишу практически всю жизнь. Раньше в основном в стол, а сейчас я подхожу к этому довольно серьезно, как к работе. У меня есть норма дневных знаков, которые я должна выдать. Раньше это были 10 тысяч знаков в день (понятно, что абсолютно черновые, понятно, что половина выбросится, половина переделается), но я садилась и писала, писала эти знаки. И это дисциплинирование для меня и ассоциируется с тем, что это работа, а не только «вот я посидела, подумала, творчество, все дела».

То, что ты писатель, изменило ли это тебя как преподавателя литературы? Спрашиваешь учеников: «А теперь расскажите, что хотел сказать автор?»

Да, и как учителя русского, и как учителя литературы. Меня очень смущало, что уже в пятом классе есть четкие критерии, как ребенку писать сочинение. Мне хотелось открывать в детях творческие грани. Я пыталась их расшевелить. Они привыкли, что у них есть конкретные вопросы: «Напишите вот это, потом вот это, потом вот то». А мне хотелось сказать: «Напишите то, что вам хочется, что вы думаете, как вы думаете». И эти сочинения были гораздо интереснее.

Дети постоянно меня дергали: «Прочитайте нам что-нибудь свое». Они знали, что я пишу. До сих пор бывшие ученики спрашивают: «А вы про нас пишете книгу? Мы там где-нибудь есть в ваших книгах?» Я говорю: «Ребята, у меня мрачные книги, лучше бы вам там не появляться».

Что для тебя самое приятное и самое неприятное в писательстве?

Самое неприятное — это отправлять куда-то: в литературный журнал, на конкурс. Когда ты готовишь рукопись, уже тысячу раз перечитанную, отредактированную, откорректированную, вроде бы все хорошо, но думаешь, что, если я перечитаю еще раз, то обязательно найду, что еще надо изменить. И ты сидишь над этой кнопкой «Отправить», и думаешь: «Господи, может, не стоит, может, еще разочек».

А самое приятное, наверное, просто писать. Я очень быстро проваливаюсь в текст, буквально несколько предложений, несколько абзацев, и все. Родные меня уже не могут из этого вытащить, поэтому я пишу, только когда у меня есть хотя бы полчасика, хотя бы часик, когда я могу нырнуть в текст целиком. И настолько меня захватывает и сюжет, и персонажи, что мне чаще всего не хочется от них отрываться. Я вырабатываю эту норму в 10 тысяч знаков и думаю: «Ну еще чуть-чуть, ну давай еще попишем».

Есть мнение, что хорошим писателем может стать только тот, кто может сделать больно своим персонажам. У тебя с этим проблем как раз нет, ты можешь их помучить очень здорово.

Я к ним отношусь с огромной любовью, несмотря на то, что, да, у меня чаще всего тяжелые тексты. Я часто наблюдаю за собой, за близкими, друзьями, знакомыми. Как люди переживают трудности. В маленьком городе это все-таки видно гораздо полнее, гораздо чаще за это можно уцепиться взглядом. И когда ты много-много встречаешь вот этого реалистичного, понимаешь, что есть счастливые и светлые моменты, но каждому человеку приходится преодолевать очень много трудностей. И мне кажется неискренним писать позитивную, положительную прозу. Я пробовала писать более светлые и теплые вещи, но я понимаю, что я начинаю врать самой себе.

А любимчики среди героев у тебя все-таки есть?

Они у меня все любимчики. Когда я пишу каждую историю, я влюблена до ужаса. И у меня нет ни одного отрицательного или положительного персонажа. Я стараюсь сделать их настолько живыми, насколько могу в принципе. И в каждого влюбляюсь до той степени, что уже не могу! Я каждому нахожу оправдание, стараюсь прочувствовать, почему он такой.

Но в «Душе для четверых» у тебя для кого-то все-таки хеппи-энд в большей степени происходит, для кого-то в меньшей степени. Если что, я стараюсь, без спойлеров.

У меня не бывает настоящих хеппи-эндов, мне нравится взять какой-то жизненный отрезок, выдрать кусочек из реальной жизни и показать, что вот тут они столкнулись с таким препятствием, как-то пережили, и дальше они будут жить уже с этим опытом. Поэтому мне хотелось для каждого найти свой хеппи-энд, возможно, в какой-то степени он меньше, в какой-то больше. Даже не то, что хеппи-энд, а какой-то внутренний свет. Я стараюсь никогда не бросать персонажа уж совсем в мрачных и тяжелых обстоятельствах, потому что каждому из нас нужна надежда.

Вообще, первой мне пришла на ум история Галки, поэтому она для меня стала направляющей. Я написала про Галку, потом про Дану, по-моему, потом Кристину и Машу. Маша — самая маленькая, она борется с диабетом, поэтому, возможно, сочувствия к ней у меня было больше всего, мне хотелось ее оберегать. Я же говорю, я как-то так к ним отношусь, как к реальным людям!.

Опиши идеальные условия для себя для писательской работы.

Главное, чтобы меня никто не дергал каждые пять минут.

Планка не очень высокая.

Да-да. С материнством планка уменьшается просто до минимума. Сейчас я пишу в любых условиях. Раньше я любила вечером сесть, зажечь свечу, чтобы меня ничего не отвлекало, и писать. Сейчас ребенок лег спать, у меня есть час-полтора, я открываю ноутбук, все, быстро-быстро пишем все, что приходит в голову. Все, бежим к ребенку. Ребенок ушел в ночь, садимся и пишем-пишем. Чаще всего я работаю дома за ноутбуком, а уже, где именно, как именно, меня не особо заботит.

А ты могла бы перестать писать или писать только в стол? Или писать под псевдонимом?

По сути, под псевдонимом я и пишу сейчас, потому что это моя девичья фамилия.

А под неузнаваемым псевдонимом?

Думаю, смогла бы. Мне важно писать то, что мне нравится, то, что я сама хочу писать. Под псевдонимом или нет, публиковаться — для меня вообще неважно.

Не писать вообще, думаю, просто невозможно. Это постоянное давление со стороны сюжетов и персонажей. Когда ребенок был маленьким и я не могла часто писать, то у меня голова просто переполнялась. Ты видишь интересные истории, интересных людей, сразу начинаешь думать, как это можно было бы отразить в персонаже.

К тебе приходит ночью мысль, думаешь: «Скоро вставать и кормить ребенка, отдохни хоть чуть-чуть». Нет, мысль пришла: «Вот представь, если мы напишем вот это, вон то и вон туда». Ты: «Боже, за ноутбуком, что ли, бежать?» Потом думаешь: «Нет, надо поспать». И эта идея давит, давит, она всегда с тобой, пока ты не сядешь и ее не напишешь. Я не знаю, как люди, которые начинают писать, потом это спокойно бросают.

А у тебя есть какой-нибудь любимый жанр и любимая форма?

Сейчас я больше тяготею к такой остросоциальной реалистичной прозе. Но мне нравится добавлять везде по щепотке магического реализма, это помогает некоторые мысли высказать метафорично. Я понимаю, что далеко не каждый захочет читать тяжелую, страшную прозу о том, как люди справляются со своими бедами, это понятное дело.

Меня очень интересуют темы смерти и проживания горя, принятие собственных болезней.

У тебя остается время что-то читать для удовольствия за всеми твоими задачами: за ребенком, за домашними работами, за писательством?

В плане чтения после рождения ребенка я выработала такую тактику: пять прочитанных страниц в день лучше, чем вообще ничего не читать. Если я укладываю его спать, или пока он еще не проснулся, а я доделала все дела, или пока иду с коляской и могу занырнуть чуть-чуть в текст, я стараюсь этим пользоваться. И это по чуть-чуть, по чуть-чуть все равно дает читать. Единственное, что для удовольствия я сейчас читаю гораздо меньше, чем раньше.

В основном, это современная проза. Понятное дело, иногда заныриваю в классику, стоит прочитать «Смерть Ивана Ильича» Толстого, и все, ты на неделю выпал из всего, только ходишь и размышляешь без конца. А так я обожаю Сенчина, просто восторг! Еще Сальников, который сочетает и жизнь, и фан-допущения. Сейчас очень много читаю современной женской прозы та самая проза 30-летних: Екатерина Манойло, которая родилась в соседнем городе нашей Оренбургской области, Оксана Васякина, Ася Демишкевич, Светлана Олонцева. Стараюсь просматривать премиальные листы: «Большую книгу», «Лицей».

Ты несколько раз затрагивала тему смерти во время нашего разговора. Если это не какой-то секрет, ничего личного, почему именно смерть?

Наверное, потому, что я очень долго не встречалась в жизни со смертью, а потом у меня произошло такое столкновение, и мне стало интересно поразмышлять об этом. И это огромный простор для исследования. Меня даже интересует не сам факт смерти как таковой, а то, как к нему относятся люди, к примеру, в нашем возрасте, годам к тридцати, когда ты впервые начинаешь задумываться о том, что смертен и ты, и твои близкие. Это дает огромный простор, во-первых, для магического реализма, для метафоризма, во-вторых, это позволяет тебе что-то понять о самом себе.

Наша психология так устроена, что для того, чтобы не находиться в постоянном ужасе от факта, что мы смертны, человек эту мысль постоянно вытесняет. «Думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть — это то, что бывает не с ними».

И мне интересен как раз момент этого столкновения. Ты встречаешься с этой мыслью, и она становится прозрением, хотя мы вроде все знаем чуть ли не с младенчества, что, да, мы проживем в лучшем случае 100 лет, в самом-самом лучшем случае, и все закончится. Мне интересно, как человек не только свою смерть воспринимает, но и смерть близкого. В какие формы это может вылиться, как он может пережить эту смерть, как пережить горевание. Это такой огромный простор! Мне нравится неисчерпаемость этой темы. По-моему, это фрейдовское, что человека больше всего тянет к Эросу и к Танатосу. Поэтому вот этот вот Танатос меня и завлек несколько лет назад, я во многих рассказах, повестях пробую его с разных сторон расковыривать, крутить, вертеть, разглядывать. И сколько бы я его ни крутила, темы так и не заканчиваются.

Раз уж мы об этом заговорили, настало время перейти к Эросу!

Ох!

В чем для тебя выражается сексуальность как женская, так и мужская? И как для человека, и для писателя?

Угу, интересно. Наверное, для человека, для меня ключевое — чувственность, что мужская, что женская. Возможность, даже какой-то эмпатии. У меня эмпатия вообще очень много, где встречается, и в том числе в сексуальности она тоже присутствует. И это, бесспорно, любовь.

Я из тех барышень, которые считают, что любовь — это, конечно же… причем не обязательно любовь между мужчиной и женщиной, любовь вот в том самом эросе, это чувство, которое помогает раскрыться, которое помогает человеку стать, кем он есть, и в этом обрести и свою чувственность, и сексуальность, и свое развитие. А с писательской точки зрения, для меня это вопрос более сложный.

Мне нравится исследовать любовь жертвенную, агапе, дружескую. То есть в этом плане, думаю, я еще буду многократно открывать новые грани и в персонажах, и в произведениях, но все это будет на чувственности построено, это 100%.

А сексуальность? Что для тебя сексуальность?

Наверное, это принятие себя в любом виде, в каком ты находишься, та же самая любовь к себе. Любовь у нас всюду! Это возможность быть и разрешать себе быть таким человеком, каким бы тебе хотелось. Любовь к себе не может остаться незамеченной со стороны остальных людей. И это раскрывает и саму личность, и помогает проявить сексуальность. Ну и, конечно же, это интеллект. Без интеллекта это все довольно наносное.