Миллионы россиян помнят тебя как Данилу из сериала «Клуб»...
По сериалу «Клуб» меня узнают почему-то в основном менты. Я всегда удивляюсь: сериал снимался для двенадцатилетних девочек, а как Данилу меня узнают мужики с седыми яйцами. Видимо, для определенной части россиян я все-таки навсегда Данила. Они не виноваты, что им меня показали, а я не виноват, что получил эту роль. Так устроен процесс.
Скучаешь по тем временам?
Недавно, забежав на пятнадцать минут на 20-летие MTV, я словно в машине времени прокатился: увиделся с Децлом, Нойзом, Лигалайзом, Задорожной... Крепко пахло планом у служебного входа в «Олимпийский»! Но вообще я рад, что канал до сих пор существует на какой-то дециметровой волне.
Данила ловил в заведении драгдилеров. Насколько твои взгляды на эту проблему совпадают с его взглядами?
Это смешно. Создатели сериала обходили эту тему стороной, но я стоял на своем: «Да они же все наркоманы эти мажоры! Данила — это главный нарик, и, есть это в сценарии или нет, я все равно буду это играть!» Когда я решил уходить из сериала, я очень просил снять концовку, чтобы Данила съехал в лечебницу. Но регламент на телевидении не позволял. Был еще более дурацкий казус: когда приступили к съемкам серии про порно, оказалось, что мы не должны произносить слово «порно»: оно не может звучать с экрана телевизора. Мы говорили «эти фильмы» и прочую чушь.
Вот ты сам просил, чтобы тебя ликвидировали в сериале, а героя Кевина Спейси ликвидировали наперекор его просьбам. И в новом сезоне «Карточного домика» вместо него — могила.
Это треш, который не связан с кинематографом и вообще с творчеством. Я вижу карточный домик как метафору всего происходящего. Вытягивают карты с самого низа, самых значимых фигур: Вайнштейн, Спейси... Но если погасить всех людей, которые кого-то трахали, то у нас ничего не будет: ни театра, ни кино, ни политики. Это карточный домик идиотизма.
Твой и Павла Бардина антифашистский фильм «Россия 88» тоже едва не был принесен в жертву своеобразно понятой политкорректности.
Сегодня это уже легенда. Два неких мифических человека кавказской национальности якобы купили в переходе на раскладушке наш фильм, подумали, что это что-то культурное, а придя домой, якобы обнаружили в нем оскорбительное содержание и подали заявление в прокуратуру. И эксперт — я даже помню его фамилию, Махмудов, — провел уникальный, достойный музея лингвистический анализ. Мы летали в Самару на суд, и не один раз, даже искали этого Махмудова, но он от нас спрятался. Школа, где он работал, кстати, была полностью изрисована свастиками. Дальше были оцепления кинотеатров, попытки закрытия кинофестивалей, ОМОН, люди с корочками... Но под давлением Гильдии кинокритиков дело было закрыто.
Почему это происходит? И почему сегодня из-за событий в Керчи предлагают запретить видеоигры и Оксимирона?
Все эти вопросы решаются только ущемлением свобод. Даже не погружаясь в тему, можно такой исход предсказать. Если сравнивать нашу систему с телом, то часть головы этого тела была заменена, а желудочно-кишечный тракт остался прежним. В голову закинули пищу, ее надо было переварить — и в нашем случае фильм «Россия 88» оказался неудобоваримым для системы. При этом я вообще не считаю «Россию 88» радикальным фильмом. Мое «преступление» состояло в обаятельном воплощении образа неонациста. Но кино так устроено: историю невозможно рассказать без этого обаяния.
Неоднозначность персонажей вообще есть признак серьезного искусства. Они однозначно делятся на хороших и плохих только в комиксах.
Даже комиксы умерли! Когда парни в легинсах и плащах прыгают со здания, чтобы кого-то спасти, просто во имя добра, — это полная шняга. Поэтому и появился Кристофер Нолан, Бэтмен перешел на темную сторону и так далее.
Возвращаясь к твоей биографии: правда ли, что ты забросил карьеру художника из-за непривлекательной натурщицы?
Был такой эпизод, хотя это, скорее, образ, легенда. После девятого класса я оказался в одном из московских художественных училищ, где постигал уроки рисования среди сброда с татуированными лицами. Народ, прямо скажем, специфический и в основном имеющий сомнительное отношение к искусству. И мое идеализированное представление о мире искусства пошатнулось: ведь нас формирует компания, проекция нас на общество и общества на нас. Мне не слишком понравилась эта компания, и потом я связал судьбу с училищем имени Щукина.
А актерская братия тебя не разочаровала?
Я очень нежно к актерам отношусь, но особо ни с кем в мире кино не дружу и не общаюсь. Возможно, мне хватает общения на площадке: там ведь огромная текучесть лиц, каждый раз ты оказываешься на несколько месяцев в новом коллективе. Сперва было дико интересно, а потом начались побочки — когда кто-то встречает и обнимает тебя на «Мосфильме»: «Приве-е-ет, ну как ты?» — а ты в ответ: «Привет, все классно!» И думаешь: «Вот гад, ну кто ж ты такой?!»
Вот тут как раз очень помогли бы татуировки на лице.
(Смеется.) Согласен, «Петя, Ялта 2008». Я на самом деле очень люблю людей нашей профессии, несмотря на то, что некоторые из наших ведут себя бог весть как, дают поводы к неуважению и вообще оказываются в кино ради гарнира: вечеринок, славы...
Кстати, о вечеринках: правду ли рассказывают про «шапки» — закрытые вечеринки в честь окончания съемок?
Ты знаешь, иногда, чтобы сохранить хорошие воспоминания о съемках, приходится «шапку» избегать. Дело в том, что каждое кино — это трудовой подвиг огромного количества людей. А поскольку по своей сути киноплощадка и вообще кино — это некий сброд, порой напоминающий Вавилон, то в момент массового расслабления и радости могут возникнуть определенные казусы. Просто веселиться надо только тогда, когда действительно есть повод. Но славно поработать и славно отдохнуть — это в крови у нас.
Ты в этом салате не чувствуешь себя необходимым ингредиентом?
Раньше я сам думал: «Что за вредные эти известные артисты, которые сидят в своих трейлерах, едят специально для них приготовленную еду из коробочек, а не едят то, что баба Маня приготовила, — нормальная, кстати, картошка с мясом». А сейчас, когда после двадцати лет в профессии тело уже сломано этим кейтерингом, ты понимаешь, что, дабы не умереть в середине пути, надо соблюдать определенные правила. Во-первых, нормально питаться; во-вторых, надо защищать себя от огромного количества мудаков, которые всегда рядом. Чтобы сберечь себя и развиваться, надо себя ограничивать. Я думал, что слово «да» будет основным, а оказалось, что основное — «нет».
И, возвращаясь к теме артистов, которых я нежно люблю... При всей кажущейся помпезности их — наша — профессия подразумевает первичное качество: когда ты приходишь на площадку, ты делаешь себя заведомо уязвимым. Ты как бы голый человек, который дает дернуть себя за все, что угодно. Мы делаем себя уязвимыми, это наш основной инструмент, и это рождает в тебе всякие заслоны вроде джинсов или машины. Но главное — сохранить эту способность к уязвимости несмотря ни на что.
А что насчет актрис? Неужели ты и этих волшебных существ избегаешь?
А что касается актрис... В основном актриса у нас — это явление, нечто сакральное, а не профессия. Для меня важно, чтобы, когда приходишь домой, ты не тащил в дом эту разрушительную, как мне кажется, стихию. Поэтому я побаиваюсь актрис и думаю, что правильно делаю!
Чему ты сейчас говоришь «да» как режиссер или как актер?
Мне со времен «Дуэлянта» пока не попадалось историй, от которых хочется воскликнуть: «Вау! Как это сделать?!» Профессия подразумевает компромиссы, вопрос к тебе — про что они. Раньше мне казалось главным про что история, а сейчас определяю основой то, с кем мы пройдем этот путь. Работать надо с теми, с кем хочется обняться.
И как ты пришел к такому пониманию?
Режиссер Владимир Александрович Соловьев как-то приехал на съемочную площадку «Сталинграда». Мы со вторым юнитом в это время запекали картошку. Федор Бондарчук показывал Соловьеву декорации, но в какой-то момент Соловьев почуял запах, моментально покинул экскурсионный ряд, через весь огромный отстроенный Сталинград по запаху нашел пекущих картошку отморозков, включая меня, стал с нами смачно хавать эту картошку и при этом приговаривать: «Ребята, правильно-правильно, ешьте-ешьте эту картошку! Живите-живите! Вы что здесь собрались? Выходного ждете? Ждете, пока проект закончится? А потом следующего проекта? Не ждите! Вот здесь ваша жизнь! Можно еще картошечку?»
И я думаю: «Вот, старик прав».
